Здесь представлен архив "Впечатлений"

Перейти на главную страницу "Впечатлений" >>

Архив / Мертвые книги

(Об учебных пособиях Агеносова, Безносова и др. для 11 класса средней школы*.)

Нет школы без учителя, нет школы и без учебника. Почти пять лет старшеклассники отечественных школ пользуются учебником Агеносова, Безносова и др. Говорить о последствиях пока рано, но замечено, что в ряде вузов абитуриенты не берут темы по литературе 20 века, есть вообще тенденция к отказу от сочинений и к сокращению объема преподавания литературы. Иногда странно выглядят письма в защиту этого учебного предмета, поскольку если бы сохранялась заинтересованность, никто не стал вести речь о сокращениях. Авторам учебников надо отвечать за потерю интереса к литературе, а не призывать к навязыванию своих «методических систем» (см. «Рос.газета» от 10.01.01).

Авторы учебника описывают русскую литературу в выражениях, подобных лозунгам пропагандистов десятилетней давности: «страстный призыв сохранять общечеловеческие ценности, отказаться от войн и насилия», «взыскание высокой нравственности», «неприятие индивидуалистов, деловых суперменов, конформистов, забывших о высоком призвании человека», «склонность к общечеловеческим ценностям», «обострение вопроса о смысле жизни, о смерти и бессмертии», «отказ от нравственности может привести к концу света» и пр. Общие места литературоведческой заурядности тоже претендуют на выводы о русской литературе: «тонкая лирическая ирония», «подвижные отношения субъективной рефлексии», «элементы жизнеподобия с художественной условностью», «равноценность вариантов жизненного поведения», «тонкая изобразительность, соседствующая с обобщенно-романтической образностью». О лирике, оказывается, можно писать так: «Стихотворное послание убеждает в том, что природа человека успешно сопротивляется нетерпеливому желанию поэта немедленной коренной ее перестройки» (с. 280). Ради этого люди читают книги, ради этой бессмыслицы существует литература?

Интересно, как понимают авторы учебника сами себя, неужели только в таких бледных красках ими воспринимается русское слово? Интересно представить и школьника или учителя, глубоко задумавшихся над фразой «романтическо-символический мистико-философский миф», или «метафора символистов всегда тяготела к смысловой глубине символа», или «выросла значимость формальной ориентации текста», или «повышенно-экспрессивные формы» и проч. Такое наукообразие способно привить только стойкую неприязнь к чтению, а ведь Агеносов, автор предисловия, утверждает, что здесь «решили рассказать о самом главном». Вот и рассказали!

Вообще велеречивые и кокетливые заявления авторов выглядят глуповато. Спрашивается, зачем заявлять, что «литература тем и отличается от математики, что предполагает множественность решений»? Кажется – как хорошо о литературе, в защиту литературы. Ан любой образованный человек сказал бы иначе: литература, как и математика, предполагает… и далее. Хотя что Агеносову математика? Что и математике Агеносов? Авторам стоит познакомиться с работами А.Ф.Лосева, знатока математики в том числе, чтобы по крайней мере не касаться того, чего не знаешь.

Кстати, и литературоведческие оценки, толки о символе, мифе, художественном образе и пр. позволяют только посоветовать проштудировать книгу «Проблема символа и реалистическое искусство», чтобы точнее представлять предмет своих наблюдений. Смещены понятия об образе, символе, олицетворении, аллегории, мифе, один термин толкуется через другой и т.д. (с. 32-35). Например, аллегория – это «удачно найденные образные воплощения человеческих типов», «в аллегории предметный слой образа выступает как олицетворение идеи». Иллюстрация этих едва ли оцененных школьниками соображений выбрана самая простая – басня Крылова «Стрекоза и Муравей», и там мы узнаем, что аллегория дает какие-то «зоологические подробности жизни насекомых»: уж не пение ли стрекозы или ее прыганье имеется в виду? Тогда это даже не подробности, а целые зоологические открытия, которые дает аллегория!

Совершенно неоправданно выглядят и жанровые оценки: роман Булгакова – миф, рассказ «Судьба человека» - сказ (где рассказчик, там и сказ? Так что ли? Тогда и «Герой нашего времени» - сказ, и «Евгений Онегин», и, скажем, чеховский «Человек в футляре»).

Смело и решительно выглядит редактор учебника в своих обличениях советской эпохи: тюрьмы, ссылки, запреты, расстрелы, цензура – вот вехи развития литературы. Опять же внешне все выглядит гладко: несчастная литература в стране, где «даже смех был под подозрением». Но так и внушается, что нечего было ждать от этой литературы. Если «писателям попадает от Сталина», то это все создает картину жалкую до несерьезности, трагическая история сведена к уровню детского сада. Зато вот в русском зарубежье – подлинная благодать, свобода, ни конфликтов, ни кризисов. Отечественная литература поделена на официальную и потаенную, деление на периоды ничем не мотивировано и неточно. До таких пропагандистских упрощений не доходили былые советские учебники, скажем в отношении политически враждебного 19 века: не мерили историю литературы наказаниями и репрессиями, понимая унизительность этого для отечественной культуры. Агеносовы словно все стараются затушевать свое партийное прошлое, в котором вроде никто их и не упрекал, но их новое рвение как раз и вызовет в памяти усердие на ниве парткома, ленинианы, соцреализма, когда даже толкование Пришвина не обходилось без обращения к партии. Интересно, хранится ли в библиотеке МГПИ книжечка Агеносова «27 съезд КПСС и актуальные проблемы советской литературы»? Студенты 70-80-х годов видели перед собой единственного автоматчика партии (с.6) – парторга Агеносова, а не Суслова или Яковлева.

Устарело выглядит учебник не только в пропагандистской подоплеке, в содержании, но и методике анализа. Первая часть построена по схеме отражения в литературе социально-философских предпосылок в духе «базиса и надстройки», органическое развитие литературы остается нераскрытым, писатели лишь отражают идеологию своего времени. Но и при этом подлинная новизна эпохи авторами не раскрыта, за новое веяние выдается то, что скорее надо назвать традицией. Так, категорию соборности авторы относят к открытиям рубежа веков, в то время как соборность восходит к глубокой древности, к «Слову о законе и благодати» по крайней мере. Забавно, что обусловленность литературы базисом авторы трактуют только в дооктябрьском времени: высочайший уровень развития производства, науки и культуры советской эпохи вдруг перестает влиять на литературу, осталось только влияние сталинского кнута. Во введении Агеносов даже противопоставляет почему-то военную силу Отечества – силе нравственной: только нравственной силой влияет Россия на мировую культуру («демонстрируя не военную, а нравственную силу», с. 3): мол, дело других государств влиять всем своим весом. А если нравственность представлена так аморфно и расплывчато, как в учебнике, то сам собой отпадает и вопрос о влиянии. Все это только унижает образ Отечества.

Совершенно неосновательно авторы претендуют и на методико-педагогическую новизну: если бы это не было заявлено в предисловии, сам вопрос о новизне в подаче материала никогда бы не возник. Привычные строки биографий, долгие пересказы сюжетов, тенденциозные обобщения, пустые призывы к общечеловеческим ценностям, предложения написать сочинения на застарелые темы диссертационного характера («Нравственно-философская проблематика романа Булгакова», «Мастерство Булгакова-сатирика» и пр.), ознакомиться с произведениями заведомо устаревшими и утратившими эстетическую свежесть (многие ли студенты филфака прочитают роман Ф.Гладкова «Цемент»?), а с другой стороны – подтвердить, не читая роман, неосновательную оценку фадеевского «Разгрома» (с. 213). Общие слова губят само желание ознакомиться с текстами: если смысл «Тихого Дона» - призыв «отказаться от войн и насилия», то тут неплохо бы вспомнить старика Болконского, смеявшегося над пацифизмом: «Бабьи бредни! Бабьи бредни!». Выдать благоглупость за содержание великой книги – это и есть новизна системы Агеносова? Страшно устарел этот концептуальный, идеологический подход к литературе, когда писатель должен вечно к чему-то призывать, отстаивать идейные позиции и проч.

Беспомощны попытки показать новизну литературы 20 столетия по сравнению с золотым веком, и опять же ни в пользу 20, ни в пользу 19 века. Оказывается, классике свойственно «мировоззренческое единство», черты нового времени представлены как открытия, хотя их древнее происхождение очевидно для всякого знающего историка. Нелепо же новизну эстетики рубежа веков видеть в повторении Гегеля, но если Гегель не известен, то всюду будут мерещиться новые слова. Вот окажется, что Фадеев рвет с гуманистической традицией Толстого и Достоевского(с. 284)… Да, это новость! Доказательство: бойцы съели свинью! Но совершенно по-толстовски выписан этот эпизод у Фадеева, с внутренним надломом в Левинсоне, а не с радостным обжорством. Да и у Толстого Кутузов велит все жалобы на подобные действия войск отправлять прямо в печку.

Не лучше и с продолжением традиций классики: сказать, что Иисус Христос – эпический (!) герой, причем рядом с Одиссеем и князем Мышкиным (с. 72), ну никак нельзя. А уж каково прочесть это православному человеку? Лучше уж согласиться, что булгаковское «Собачье сердце» - воплощение гимна «Интернационал» (с.212). Разве что повторение шаблонных трактовок темы маленького или лишнего человека можно принять за развитие традиции, но, повторяя убогие оценки, литературоведы и омертвляют вечно живую классику.

Плохое знание и понимание истории отечественной культуры приводит к безобразным фактическим ошибкам: только литературовед уровня Агеносова может описать Берга как завсегдатая салона Анны Шерер в «Войне и мире»; Гоголь, оказывается, скончался в доме Аксаковых (с. 420) и проч. В предисловии брошена хамоватая реплика, что Горький оболгал Достоевского (речь тут может идти на самом деле только о своеобразном восприятии Достоевского), - не оболгал ли Агеносов Гоголя, Аксаковых и графа Толстого А.П.?.. Был ли вообще прочитан кем-либо из ученых, знающих историю русской литературы, этот учебник, если ошибки не сняты при многократном переиздании?

Подбор материала в учебнике и хрестоматии совершенно неубедителен. Но здесь есть и своего рода новизна. Едва ли какое-либо другое пособие для школьников на первых же страницах обратится к славному имени И.Баркова, какая-то нужда заставила назвать это имя в учебнике по 20-му веку: «шутливая поэзия». Не продолжить ли новаторство и авторам учебника по русскому языку и ввести цитаты из Баркова в упражнения, ведь и стилист он был знатный? Не у Баркова ли и надо позаимствовать той самой нравственности, о которой так пекутся Агеносовы? Всякому овощу – свое время, не дело школьного учебника обращать учеников к матерщине.

Вообще извращенно-половой эстетике отведено неподобающее место в учебнике. Какая цель в цитировании Бурлюка «Мне нравится беременный мужчина», Кузмина «нежно-развратные // чисто порочные»? Само имя Кузмина всегда связывалось с гомосексуализмом, без этой подробности редко обходится разбор его творчества – и в дореволюционных, и в советских, и в демократических изданиях. Поэтому двусмысленно выглядит даже его портрет, столь едко в свое время оцененный Буниным, теперь открывающий галерею русских писателей в хрестоматии. Выбран для анализа художественно слабый рассказ Сологуба «Маленький человек» - карикатура на семейность, содержащая зато нежно-развратное описание голого мальчика: «Смуглые ноги были стройные, красивые и двигались ловко и быстро. Армянин махнул рукой, Гаспар проворно сбросил одежду, подошел к столу. Свечи тускло озаряли его желтое тело, стройное, сильное, красивое. Послушную, порочную улыбку. Черные глаза и синеву под ними».

Зато отсутствуют или заслужили самого беглого упоминания Клюев, Клычков, Заболоцкий, Паустовский, Грин, Исаковский, Астафьев, Белов, Бондарев, Шукшин и другие имена, стоящие в центре отечественной культуры, несопоставимые по своему присутствию в русском национальном самосознании с Бурлюком и Кузминым. Отечественная литература второй половины 20 века представлена особенно убого, глава о современной литературной ситуации малосодержательна и заведомо устарела, сориентирована исключительно на авторов букеровского направления, словно какая-то цензура вычеркнула писателей круга русской традиции, представленных Союзом писателей России, журналами «Москва», «Наш современник» и проч. Эпохальный роман «Русский лес» оценен в двух словах, как книга «с полудетективным сюжетом», леоновский «Вор» вообще не упомянут, не затронуто творчество этого подлинного классика отечественной литературы и в контексте 90-х годов, с романом «Пирамида». Непропорционально большое место заняли Моршен, Поплавский. В представлении т.н. русского зарубежья все та же неполнота и тенденциозность. Литераторы нелибералистских убеждений просто не упомянуты: Несмелов, Климов, Солоневич, Зиновьев и др. не уложились в прокрустово ложе. Односторонен и подбор критической литературы, авторы всегда укажут свои собственные публикации, и на этом фоне комично выглядит едва ли не единственная в учебнике негативная реплика по поводу действительно значительной книги С.И.Шешукова: «в силу объективных причин автору не удалось полностью раскрыть драматизм эпохи» (с. 28): значит, другим всем – Агеносову, Голубкову, Ломтеву и пр. – удалось, так понимать?

К особенностям учебника надо отнести и назойливые обобщения Агеносова о русском национальном характере. Другие нации оставлены в покое, русские же выглядят каким-то странным явлением: «одержимые той или иной (какой? любой? – авт.) идеей» (с.10), «стеснительные и целомудренные» (78), «созерцательные» и «неизбывно оптимистичные», «активно-творческие» и проч. – все эти ярлыки неуместны даже и при внешней комплиментарности. Так когда-то и Троцкий писал о Ленине как о русском национальном типе. Никто Агеносова не уполномочил от имени русских давать какие бы то ни было оценки нации. Недопустимы в учебнике задевающие религиозные и национальные чувства обороты (ср.: «христианство приписывает истории человечества три уникальных события: изгнание из рая, явление Христа и страшный суд»; «подобно христианству, марксизм с его принципом примата материи над сознанием рассматривает историю» и пр., с. 369). Реплики вроде цыган – «перекати поле, человек без родины, без корней» (182) тоже по-своему недопустимы в отношении к древней, уникальной нации, с глубокой культурой и историей.

В заключение заметим, что учебник написан невыразительным, подчас неумелым слогом, русский язык омертвлен бесконечными штампами, избыточной терминологией, нарушениями речевой нормы. «Повесть принесла писателю полное непонимание у критиков», «герой нравственно потерялся в этой жизни», «метания интеллигентов, которые все менее и менее поощрялись в обществе торжествующего единомыслия», «один более чем средний писатель» - не говорят так по-русски, даже если ты безнравственно потерялся в этой жизни.

Авторы претендуют на получение всякого рода почетных премий за свою книгу… Что ж, присуждение в МПГУ премии имени А.Ф.Лосева или какой-либо иной, благословит все содержание учебника, еще более утвердит его как некую норму восприятия русской литературы. Идущие на это хорошо понимают свою задачу, как и мы понимаем, что следует прежде всего поставить вопрос о целесообразности монополии учебника Агеносова, Безносова и др. в отечественной школе.

А. А. Аникин, канд. филологических наук, доцент
princeandrey@mtu-net.ru
07.03.01

* Русская литература 20-го века . 11 класс. Учебник для общеобразовательных учебных заведений. Изд. 5. М., 1999. Хрестоматия по русской литературе 20-го века. М., 1999.

Вверх>>

Мертвые книги / Обсуждаем статью

show(40828); ?>

Редакция "Народной газеты" оставляет за собой право отказать в публикации рецензий без объяснения причины.
За содержание рецензий "Народная газета" ответственности не несет.

Вверх>>

Архив >>