Пробки, пробки, пробки, бесконечные автомобильные пробки, плотно и прочно забившие проезжие части дорог, начиная от самой Славянской площади, где среди серых доходных домов, построенных в архитектуре модерна и конструктивизма, стоит, беспощадно зажатая и теснимая ими, утонувшая целым своим этажом в сером асфальте, но вечно молодая и вечно красивая, — церковка Всех Святых что на Кулишках. Церкви уже за 300, а мне только за 40. Я сам за рулем, управляю своей серой «девяткой» и уже привык к пробкам, которые еще с утра пугали меня, приезжего провинциала. Так и не решив в Министерстве все нужные вопросы, начинаю свой путь домой от Славянской площади, к Лубянке, затем через Сретенку на проспект Мира, с частыми и долгими остановками в бесконечных пробках. Понимаю, что вернусь уже поздно вечером в свой город, небольшой и тихий, уютный и спокойный, чистый и зеленый, не ведающий и не подозревающий о масштабах столичного модерна и конструктивизма, не ведающий и не понимающий слова «автомобильная пробка». Слух занимает «Эхо Москвы», а мысли томящее чувство ожидания возвращения. Будто коренной столичный житель, совсем не обращаю внимания и просто игнорирую нервные сигналы задних автомобилей, деловито и независимо поглядываю в тонированное боковое стекло на унылые лица столичных жителей, уже полностью потерявших надежду вовремя прибыть в свой теплый дом и успеть к ужину.

Пробки, пробки, пробки, бесконечные автомобильные пробки. Уже на проспекте Мира, почти на выезде из столицы — желто-красный, ярко освещенный павильон «Макдоналдс», с большими, необыкновенно прозрачными стеклами окон, лишенными по замыслу архитектора переплетов. Павильон не заметить невозможно потому, что он молча кричит всем своим опрятным видом, что у меня весь день во рту не было и маковой росинки. Сворачиваю под мост, к манящему павильону, паркую свою «девятку» на роскошной стоянке и уже, истекая слюной и чувствуя, как сосет под ложечкой, набираю и набираю на ярко красный поднос аппетитно пахнущую снедь, именуемую названиями совершенно непонятного происхождения и смысла. Названия запомнить невозможно, да и не нужно. Попросту, это — высокие горячие бутерброды с котлетами и овощами, ломтики жареного картофеля, мороженое и соки. Слегка шокирован неожиданной стоимостью ужина, но, не подавая вида, подаю новую хрустящую купюру неплохого достоинства улыбающейся кассирше, молодой, свежей и аппетитной, как бутерброды на моем подносе. Не заняв предварительно места, долго хожу с горой снеди на подносе, рискуя уронить благоухающее кулинарное чудо на головы сидящим, тщетно ищу свободное место между стульями и столами, но так и остаюсь незамеченным и проигнорированным завсегдатаями диковинного заведения. В этот момент почему-то вспомнились давние походы в баню в общее отделение, где всегда много народу, стук железных тазов о бетонные скамьи, гулкое эхо разговоров, которые не разобрать, и всегда заняты, как на театральной премьере, все сидячие места в моечном отделении. Вспомнилось, что вхожу в этот сводчатый зал, заполненный парами, прикрываю шайкой свое еще сухое достоинство и хожу, хожу, хожу в поисках хоть какого-нибудь местечка, хожу между голых тел, согревших свои голые задницы теплыми каменными скамейками, хожу совершенно сухой, вызывая своим видом недоумевающие взгляды сидящих…

А сейчас я в «Макдоналдс» и тоже хожу.

— Пожалуйста, садитесь, — окликнул меня приятный грудной голос.

Я обернулся и увидел, как она снимает со стула, стоящего через стол напротив нее, куртку и спортивную сумку.

— Садитесь, прошу вас, — повторила она и показала мне на освобожденный стул, обитый черной кожей с хромированным каркасом.

— Я вам очень признателен, — говорю я, и рассматриваю ее.

— Что вы, не стоит благодарности…

Она — это девушка, на вид лет двадцати, не более. Короткая, ровная стрижка густых каштановых волос, правильные черты славянского лица, почти детские чувственные губы, вязаный шарф на шее в несколько оборотов с длинными свисающими концами, черный, облегающий выступающую упругую грудь, свитер. Рост сидящего за столом определить невозможно, но, судя по далеко уходящим под стол ногам, плотно обтянутым джинсовой тканью, мой благодетель — высокая и стройная.

Глаза. Ее глаза не могли не поразить. Крупные карие глаза, добрые и умные, будто бездонные, отчего хотелось, не отрываясь смотреть в них в поисках их глубины и завершенности. Эти два прозрачных водоема блестели грустью. Невольно подумалось: в такие нельзя не влюбиться. С такими глазами уже нельзя не быть красивой. А она сидела, согревая своими руками большой высокий стакан сока, и, кажется, совсем не почувствовала моих долгих взглядов и моих мыслей о ей.

Я поставил на стол свой ярко-красный поднос, сел почти напротив нее, и ароматы теплой еды, с незнакомыми и непонятными мне названиями, отвлекли на время меня от соседки.

Когда я мгновениями позже, несколько утолив свой аппетит, вновь поднял глаза с томным желанием окунуться в два бездонных карих водоема, то с огорчением понял, что она собирается уходить. Я увидел, как она надела бейсболку, поднялась со стула во весь свой великолепный рост и стала надевать короткую куртку.

— Не могу ли я вам быть полезен? — спросил я, желая еще раз заглянуть в ее глаза, и в тот час же испытал радость от ее ответного взгляда.

— Полезен? Вы мне? Хм… Да нет… Хотя, а впрочем… Вы на машине?

— Да, я за рулем. Нужно подбросить? Для меня это не составит никаких трудностей.

— А это удобно?

— Не беспокойтесь, я просто убиваю свое свободно время, — соврал я, и, кажется, сделал это правдоподобно, во всяком случае, я почувствовал, что она мне поверила.

— Я подожду вас, не торопитесь.

Она снова села на свое место, только на этот раз несколько отодвинувшись от стола, положила ногу на ногу, а руки с переплетенными пальцами обеих кистей на колено. А я неторопливо стал доедать свой ужин, который уже не казался мне таким вкусным и ароматным, и, не поднимая своих глаз, чувствовал кожей своего тела, что она с интересом рассматривает меня в свете многочисленных ярких светильников, как несколько мгновений делал это я сам, рассматривая ее. Когда трапеза была окончена и мной выпиты все соки до последней капли, мы молча поднялись со своих мест, молча пошли через переполненный обеденный зал, гудящий голосами завсегдатаев, но мною не слышимый и не видимый, потому что мысли мои были заняты ею. Она, высокая и стройная, шла впереди меня, а я любовался ее ростом, ее совершенной фигурой, нижняя часть которой была упакована в обтягивающие джинсы, монолитность которых нарушали возникающие при ходьбе две, притягивающие мой взгляд, складки внизу ягодиц, в меру полных и упругих.

Выход. Порыв, будто вздох уже прохладного осеннего ветерка, и мы, ослепленные осенним солнцем, идем молча к моей «девятке», уже ответившей мне двумя мелодичными звуками на отключенную мной охрану. Она бросает свою сумку на заднее сидение, а я предлагаю садиться ей впереди, рядом с водительским местом, что она и делает, я сажусь за руль и протягиваю ей свою руку:

— Познакомимся? Сергей.

— Простите, а как по отчеству?

— Не нужно официоза, просто Сергей, и всё.

— Тогда тоже просто: Алёна.

Мы пожали руки друг другу, и ее пожатие, теплой и мягкой рукой, но в то же время уверенное, вызвало чувство нежности в моем сердце.

— Куда поедем? — спросил я, легко, с пол-оборота, запуская свой инжектор.

— Вы сами мне подсказали: просто убить время, — сказала она, и легкая улыбка коснулась краешков ее глаз, — я хочу отвлечься, у меня неприятности.

— Попробую помочь, — сказал я, чувствуя, что начинаю заботиться о своей спутнице.

Я стал медленно выруливать, покидая роскошную, мощенную цветной тротуарной плиткой, стоянку с расчерченными по плитке желтой краской прямоугольниками границ парковки, и вспомнил подмосковную Немчиновку, где некогда была загородная дача двоюродного брата, потом проданная им перед его отъездом в Штаты. Вспомнил небольшое живописное озеро на окраине этого поселка и склонившиеся над его спокойной зеркальной гладью березы, полощущие свои нежные листья в черном зеркале воды. Озеро было прохладным и глубоким, а вода, несмотря на ее кажущийся черный цвет, была прозрачной, как слеза. Местные жители знали секрет черного цвета воды и называли озеро Черным зеркалом. Но черным было только его дно, от темного цвета опавшей и утонувшей листвы, плотно устелившей дно озера. В этом и был секрет Черного зеркала.

Я решил ехать туда, вместе со своей спутницей, на Черное зеркало, живописный уголок Подмосковья, где учил меня плавать брат и некогда прошли мои беззаботные студенческие годы.

Я объяснил Алёне, куда хочу ехать, и она согласно кивнула мне головой. Мы ехали по Ярославскому шоссе в направлении кольцевой дороги, а она молчала, и грусть по прежнему была на ее лице и в ее бездонных глазах. Я видел ее лицо, изредка бросая взгляд в правое окно автомобиля, как бы наблюдая движение, но на самом деле я это делал, чтобы увидеть ее.

Почему я сейчас еду в милую моему сердцу Немчиновку, где прошли мои студенческие годы и где меня не было уже добрый десяток лет после отъезда брата? Еще час тому назад я испытывал сладостное чувство усталости, которое возникает всегда по дороге домой, и так стремился уехать отсюда. Неужели доброта этого человечка, носящего ласковое имя Алёна, неужели всего-навсего ее доброта, проявившаяся в ничтожно малом поступке — просто уступила мне место, просто потеснилась, просто была со мной вежливой, — неужели это она, доброта, повлияла на столь стремительное изменение моих планов, что я отказался ехать домой и остаюсь в столице, изрядно вымучившей меня и надоевшей мне за день?

Да, это она. Доброта. Она подняла в моей душе ответное чувство, но уже во сто крат большее, преумноженное на его маленькое начало.

Я почувствовал, что нужен ей сейчас, что могу и должен быть с ней.

— Алёна, у тебя неприятности? — спросил я и тут же пожалел об этом, понимая, что своим вопросом вмешиваюсь в ее жизнь.

— Мне очень одиноко, — ответила она и посмотрела на меня.

Я не смотрел на нее, но чувствовал ее взгляд на себе.

— Знаешь, это называется синдромом пассажира, когда незнакомые люди, встречаясь в пути, рассказывают свою судьбу. От этого становится легче. Наверное, легче поделиться с человеком, которого уже никогда в жизни больше не встретишь. Я не настаиваю. Не имею на то никаких прав, но если ты хочешь… — я незаметно для себя, совсем непроизвольно, перешел с ней на ты.

— Мне одиноко. От меня ушел близкий мне человек. Ушел подло и нечестно.

— Этот мир состоит не только из подлости и обмана, Алёна. Поверь мне, добра больше.

— Я не верю в это. Совсем не верю.

Мы ехали по кольцевой дороге, машин было много, но движение было быстрым. В резонанс скорости автомобиля вибрировала приборная панель, называемая «торпедой». Вибрация, грохот и стуки — одни из многих недостатков отечественных автомобилей, с которыми бороться бесполезно: как бы ни подкручены были крепления, сколько бы ни устраивались прокладки и прослойки из поролона, грохот вновь появляется, и с еще большей силой, как бы в назидание борющемуся с ним: лучше уж не трогай.

А она начала тихо рассказывать, но из-за грохота автомобиля я слышал только отдельные ее слова. Я понимал, что не нужно ее останавливать и просить повысить свой голос. Я молчал и не понимал того, что говорит она. А понимать ее не нужно было. Ей нужен был я, находящийся рядом, живой и сильный, разделяющий ее неприятности и ее боль. Она говорила, а я, не слыша ее слов, слушал ее.

С кольцевой дороги сворачиваю на многоярусную развязку, которая представляет собой окружность, от чего захватывает дух, перехватывает дыхание, и мелькают, сливаясь в прозрачную полосу, стойки ограждения, под копот машины стремительно летят белые полосы дорожной разметки. Развязка выводит на Минское шоссе с подступающими к нему с обеих сторон частыми соснами.

Немчиновка за поворотом направо. И вот она, вот узенькие асфальтированные улочки со старыми домами, почти избами. Золотая от еще не опавшей листвы садов и, как всегда, тихая Немчиновка… Но и здесь, в этой милой, девственной Немчиновке, как железные зубы среди старых и привычных коренных — всё и вся подавляют новые коттеджи, построенные в современном архитектурном стиле, еще не получившем своего названия. Коттеджи неприветливо торчат за высокими сплошными каменными стенами-заборами и смотрят на мою «девятку» глазами охранных видеокамер.

На окраине Немчиновки — озеро, Черное зеркало. Кажется, будто здесь ничего не изменилось за прошедшие почти два десятилетия. Те же березы, полощущие свои ветки в озере, та же вода, холодная и черная, как и раньше. Только не было раньше ностальгии, шевельнувшейся, словно змейка, в моем сердце, заставляющей меня закрыть глаза и вспомнить себя, беззаботного и молодого, учащегося плавать, не знающего горя и не готового к предстоящей жизни. Машину ставлю на опушке березовой рощи. Выходим. Оба полной грудью вдыхаем запахи осени: сухой листвы, далекого костра, перезревших яблок. Слушаем ветер, легкий и тихий, ворошащий упавшие на траву желтые листья. Звук ветра перебивает и заглушает стук электрички. Где-то недалеко станция, которую спрятали за собой березы, сады и дома.

Я понимаю, что ради этих мгновений, когда чувствуешь и понимаешь природу, когда питаешь свои силы ее силами, стоит жить.

Мы смотрим друг на друга, неотрывно и пристально. Я будто нахожусь в картинной галерее, где можно бесконечно долго любоваться этими глазами, которые тоже смотрят на меня, как с полотна гениального художника.

Она подошла ко мне вплотную.

— Спасибо, Серёжа, — она коснулась своей слегка дрогнущей рукой моей щеки, провела по ней пальцами, пробуждая в моем сердце нежность, интерес, томящую надежду, и дотронулась своими холодными от осеннего ветра губами до моих губ.

— Не за что, Алёнушка, я должен был это сделать, — я обнял ее, не стал сопротивляться ее поцелую и поддержал его. Потом мы долго стояли, ощущая свое единение друг с другом, единение с природой, стояли, обнявшись, тесно прижавшись, тело к телу, щека к щеке. Я чувствовал ее тело, тепло ее щек и ее тихое, успокоившееся дыхание.

Я подошел к машине, открыл дверцу, почувствовал почти домашнее тепло салона, запах ее куртки и разложил сидения, от чего салон превратился в единое ложе, широкое, мягкое и манящее.

Этот тихий осенний вечер мы провели вместе с Алёной на берегу озера, где я вырос и учился плавать, будучи еще мальчиком.

Ей со мной было хорошо, я чувствовал это по ее дыханию, по ее ласкам, по ее прикрытым глазам, я ждал и ловил те моменты, когда поднимутся эти веки, чтобы снова и снова окунуться в бездну ее карих глаз, как я когда-то, во времена своего детства, окунался в Черное зеркало тихой Немчиновки.

Хорошо было и мне, потому что было хорошо ей.

Уже поздно вечером, когда в свете уличного освещения не видно было ни озера, ни наклонившихся над ним берез, а на небе можно было разглядеть слабый свет звезд, я отвез ее к метро, где мы тепло попрощались, как старые друзья, забыв обменяться адресами и телефонами. Я вспомнил об этой оплошности слишком поздно, когда, выкурив сигарету, сел в «девятку» и запустил двигатель.

Последними ее словами были слова: «Ты был прав, в этом мире больше добра».