Она долго не звонила отцу. Такого раньше никогда не бывало, потому Борис Иванович, отец Лики, затосковал. Нет, это была даже не тоска. Он просто впал в какой-то ступор — не мог ничего делать, ему не хотелось есть. Телевизор в доме молчал уже который день. Он не знал, что творится в мире, его охватило холодное безразличие ко всему.

Почему такое могло случиться? Дочь, так всегда любившая отца, которая в нем души не чаяла, которая всегда и обо всем с ним советовалась, видевшая в нем самого лучшего и близкого друга — ушла из дома, оставив лишь короткую записку: «Со мной все будет хорошо. Не пытайся меня разыскивать, это ничего не даст и не изменит. Лидия».

Как ни странно, более всего из этой записки Борису Ивановичу бросилась в глаза подпись: «Лидия». Даже не «Лида». Ведь с самого раннего детства отец звал доченьку Ликой, в честь той самой, Лики Мизиновой… Дочке это нравилось, и всем подружкам она велела называть себя только так. А тут — «Лидия»…

Борис Иванович практически не выпускал записку из рук, перечитывая ее без конца, вглядываясь в буковки, несущие не только информацию, но и создававшие перед отцом облик доченьки. Борис Иванович все эти дни вспоминал всю жизнь Лики, начиная с самого детства, буквально с рождения.

Как-то, совсем еще маленькой девчушкой, она сказала отцу, что, когда вырастет и станет большой-пребольшой, то выйдет замуж только за него. Потому что «все мальчишки — дураки, им лишь бы подраться и яблок в чужом саду наворовать». Борис Иванович с великим наслаждением смеялся над этим «творением мысли» доченьки, и любил ее еще больше. Хотя, куда еще больше-то! Больше было некуда.

Лика с самого детства была белолицей, с волосами соломенного цвета, за что папа называл ее «сметанкой». А когда ей приходилось кушать «ту самую» сметану, то она, широко раскрыв глаза и рот одновременно смеялась, указывая на чашечку: «Что ли это — я?»

А еще как-то летом они отдыхали в санатории. Погода была пасмурной, купаться не хотелось, и они пошли на главную улицу небольшого городка, чтобы пройти по магазинам. Просто так, — а вдруг что-нибудь и купят. Борис Иванович подходил к витринам, бегло их оглядывал, высматривая какой-нибудь подарок дочке — платьице, либо ленточку для косичек, а, может, и сандалики. Лика вдруг подошла к нему, схватила за руку и потянула к одной из витрин, громко, но таинственно шепча: «Папа, папа! Смотри, там продаются отличные „калляйдоскопы“»!

Она, конечно же, имела в виду калейдоскопы. Это папу так умилило, что чудо-трубку пришлось купить. А продавщица того самого отдела, где эти трубки пылились годами, подарила ей красный флажок со звездочкой и с надписью «Да здравствует 1 Мая».

* * *

Николай появился в их доме первого мая. Пришел с букетом сирени — красивой, с пышными кистями, почти фиолетовой. Она не имела никакого аромата.

— Папа, папа! Смотри, какая сирень! Это Николаша, знакомься.

Борис Иванович протянул руку гостю, крепко сжал его ладонь, почувствовав ответную силу.

— А сирень-то — персидская, она без аромата — сухо констатировал Борис Иванович. — Красота в ней, конечно, заложена необыкновенная, да вот только не дала ей природа самого главного, что должно быть в цветах! Почему так получается, Николай, не знаешь?.. Да ты проходи, проходи, не стесняйся, будь как у себя дома. — Борис Иванович смотрел на Николая так, будто пытался вспомнить, куда же мог подеваться молоток.

— Спасибо. Да я и не стесняюсь. А насчет отсутствия аромата — так это компенсация за красоту. Это у нас в саду растет. Мама как-то случайно кустик купила, а когда он вырос, и появились первые цветы, то оказалось, что сирень-то — персидская. Она у нас разрослась. Если хотите, я вам принесу кустик. Я уже и место в вашем палисаднике присмотрел… Лика! А тебе нравится этот букет?

— Ой, да, конечно же! Как такое чудо может не нравиться! — Лика уже водрузила букет в большую керамическую вазу, больше напоминающую крынку для молока. — Вот! Простота вазы еще более подчеркивает прелесть букета. Пап! Мой руки, сейчас будем пить чай. Я пока варенье в вазочку наберу.

Николаша тем временем подошел к столу и взял с вазочки печенье. Попробовав, сделал бровями жест снисходительного удовлетворения. Он разве только не произнес: «Может, если постарается». И положил надкусанное опять в вазу.

Борис Иванович вошел в комнату, вытирая на ходу руки полотенцем. Увидев жующего Николая, он посмотрел на него как на молоток, но не тот, который куда-то подевался.

— Как жизнь, Николай? Чем вообще занимаешься?

— Все в порядке. Но я не занимаюсь ничем «вообще». Я только тем занимаюсь, что мне нравится и может принести пользу. И мне и отечеству.

«Умничает» — Борис Иванович по-прежнему искал взглядом молоток. — «Или понравиться хочет». Борис Иванович внутренне вздрогнул от мысли, так неожиданно пришедшей на ум: «А вдруг этот фрукт… станет моим зятем!» Мысль была решительно выброшена из головы.

За чаем Борис Иванович молчал, Лика непрерывно щебетала о всякой чепухе, Николаша изредка отвечал ей односложными фразами. Попив чай, он вытер рот ладонью, довольно громко крякнул и, откинувшись на спинку стула, устроился удобно.

— Ну! — он по-хозяйски посмотрел на Лику — когда ты уже выпьешь свой чай?

— Ой! Я такая копуша! Не могу быстро пить и есть! Сейчас я, быстро! — она стала пить большими глотками, что сделало ее немного уморительной, как будто она только что вернулась из командировки в пустыню.

Николай усмехнулся несколько кривовато. Это не ускользнуло от внимания Бориса Ивановича, который на неожиданного гостя не смотрел, но боковым зрением взгляда не отрывал. «Фрукт… но без вида и без запаха» — думал он про Николая.

Лика с Николашей сначала пошли в кино. Смотрели «Лимонадный Джо». Билеты Николаша купил на последний ряд. А потом гуляли по городу.

Отец ждал дочь непрерывно. В том смысле, что просто не мог ничего делать в ее отсутствии. Ходил из угла в угол. Включал телевизор, но, яркий в темноте, экран не доносил до него ничего, хотя показывали праздничные передачи. Внутри него заело заведенную пружину. Она была напряжена до предела, но обездвижена. Всегда в это время суток отец и дочь были дома вместе. В обычные дни Лика делала пробные наброски в своем альбоме — отрабатывала технику рисунка верхней одежды, а он «рисовал» по хозяйству. Так он говорил. Что-нибудь готовит на завтра, где-то постучит молотком, где-то подкрасит, а то и одежду подштопает. В материальном плане они жили хорошо, и дочь у отца была одета-обута не хуже других. Просто ему нравилось такое занятие. Успокаивает, придает дому уют — так он объяснял свое увлечение немногочисленным гостям, которые в доме у них показывались редко. То сосед Петрович заглянет по телевизору на футбол посмотреть, а то его жена Титовна пожалует за чем-нибудь к Лике. Так, по мелочам. Соседи жили вдвоем, дети уже взрослые, все разъехались «пo весям», как говорил Петрович. Заглядывали пообщаться хоть как-то. Особого веселья никто не получал, да хоть на другие лица могли посмотреть.

Тихий домашний быт не повлиял на характер Лики. Она росла веселой, общительной, вся в подругах. Девчонки звали ее Белка, а то и просто Бела. Это за цвет ее волос. Но при обращении — только Лика. В техникуме, где она училась, в их группе собрались в основном девушки, и только один парень — Николаша, который сразу выделил ее из всех. Она была хороша собой: при белых волосах — синие глаза, фигурка ладненькая. Подвижная, она была склонна к артистизму, за что попала в манекенщицы. Девушки иногда демонстрировали свои произведения в просмотровом зале. Это в порядке отчета. Николаша в таких случаях стоял в дальнем углу и любовался Ликой.

Техникум легкой промышленности, конечно, не институт, но Лика считала это первой ступенькой для себя…

Было уже за десять, но дочери все не было. Борис Иванович волновался. Праздник все-таки, — на улицах народ нетрезвый, мало ли что случиться может. Она не одна, с кавалером. Но что это за фрукт, тоже неизвестно. Стол накрыт для праздничного ужина, на плите кастрюлька укрыта полотенцем. Борис Иванович приготовил особое жаркое. Рыбка вон томится. Особая, красная. Вино в графине, который он когда-то подарил свей жене, матери Лики. Хлеб резать не стал, чтоб не подсох.

«Где она там ходит… Поди, устала».

В праздник на улицах красиво! Огни, светло, народ, музыка! Они раньше всегда ходили «в город», гулять. Лика, еще совсем маленькая, однажды во время такой прогулки вдруг остановилась и присела на корточки. «Ты что, доченька, устала?» Ликочка молча водила веточкой по асфальту. Потом подняла глазки: «Бы б мне сейчас крылья!»

Знакомые советовали Борису жениться, мол, девочке нужна мать, а в доме должна царить женщина. Борис молча выслушивал советы. И не женился. Никто ему не был нужен кроме доченьки. А мать дочке он заменит сам. И заменял вполне. Как он обожал доченьку, как ласкал, как мило баловал, описать было невозможно. Когда не стало ее мамы, — Лика была еще грудной — бегал каждый вечер через дорогу к соседке Мире, которая сама только что родила сына, и молока у нее было много — приносил за пазухой заветную бутылочку, которой хватало, чтобы ребенок получал все необходимое для организма. По утрам — в детскую кухню, за всем остальным.

Слава Богу, девочка росла крепенькой. И с работой справлялся. В основном работал дома. Начальство поспособствовало. Перевели на должность корректора. Временно. Премии подбрасывали периодически. Люди качали головами: «Хоть бы бабушка была! А то, сердечный, так мается!» Бабушек не было.

Больше всего отец любил купать дочку. Летом выносил ванночку во двор, вода грелась на солнце. Он усаживал туда Ликочку, а та, довольная, звонко смеялась, брызгалась!.. После купания он уносил ее в дом, укутав в огромное полотенце. Насухо обтерев, обцеловывал нежное тельце: «Ой! Какая ты у меня вкусненькая сметанка!.. Ой, скушаю!.. Ой, сейчас скушаю попку, такую вкусную попку!» — «Не надо мою попку кушать!» — «Почему, Ликочка?» — «Если ты скушаешь мою попку, то чем я тогда какать буду?»

Ну, как не любить такое чудо!..

Было уже за одиннадцать часов, когда хлопнула калитка.

«Лика!»

— Ой, папка! Ты меня заждался! Прости такую доченьку! Загуляла я, праздник ведь!

«Загуляла!.. Слово-то какое!»

Лика обняла отца, привычно чмокнув в щечку.

— Ну, простил ты меня?

— Куда же я, старый отец, денусь! Простил. Причем сразу, как только хлопнула калитка. Поду чайник ставить. Мой руки. Небось, проголодалась!

— Ой, папка! Я не голодна вовсе. Мы с Николашей в кафе зашли, там и закусили. Так что сам кушай, а я не буду.

— Сам… Но ведь я ждал тебя… Так ждал… Праздник ведь. Вино вон грузинское стоит, рыбка, какую ты любишь, жаркое… Кому я все это готовил?..

— Папка, не журчи! Я ж тебе говорю: мы с Николашей…

— …Мы с Николашей… Ага… Так вы уже с Николашей? А я с кем? В праздник! — Отец значительно поднял вверх указательный палец.

— Со мной ты, со мной, успокойся. — Она опять чмокнула его в щечку и, не отпуская из объятий, нажала пальчиком на кончик его носа. — Папуля! Не бастуй! Ну, что ты, миленький папочка… ну? Па-па… Па-па!.. Не отворачивай лицо, когда с тобой доченька разговаривает!.. Па-па-а-а! Не хмурься-а-а! — Она отошла к окну и, прислонившись к подоконнику, повернулась к отцу счастливым лицом.

Борис Иванович смотрел мимо нее на четверть оборота. На лице его проступила то ли задумчивость, то ли обида на дочь.

— Папка! Праздник сегодня! Мне так хорошо, такое настроение! А ты… Помнишь, как у Чехова… «Почему у человека нет крыльев!..» Кстати, как тебе показался Николаша? Правда, он хороший? А?..

— У него нет крыльев… И печенье надкусанное оставил.

— Это ничего! Зато, когда мы зашли в кафе… а там маленький оркестрик… ансамбль. Так Николаша подошел к ним, взял гитару и прямо в микрофон спел песню. Сам! Представляешь?! Правда, здорово?! Он очень увлекается музыкой, может играть на нескольких музыкальных инструментах! А вот, поди ж ты, поступил к нам в техникум! Хорошо рисует, с хорошим воображением, из него может получиться прекрасный модельер! Но он, как он сам говорит, сейчас на перепутье: то ли ему музыкой заняться, а то ли — дизайном одежды. У него все замечательно получается. А как он поет!.. «А у нас во дворе есть девчонка одна!..» Помнишь, ее еще Кобзон пел по телевизору?

Отец, повернувшись к дочери, вспомнил… про молоток…

— Как тебе сказать. Во-первых, я не знаю, что он пел, а во-вторых, я не слышал — как он пел. Как мне судить…

— А ты не суди!.. И не судим будешь!.. А что он пел — так я тебе только что сказала. Ты просто не слышал. Вернее — не хотел слушать. Это нехорошо, папик… Давай лучше пить чай! И винца что-то захотелось. Вина, что ты покупаешь, всегда очень хорошие!

Отец оживился от последних слов и стал убирать салфетки с тарелок, что ждали этого момента на столе.

Вино было терпким, с хорошим букетом. Кстати, букет сирени Лика поставила на стол.

— Этот букет заслоняет мне тебя. Убери его в другое место.

— Но ведь праздник.

— У меня праздник — видеть тебя. Убери.

— Хорошо, уберу. — Она отодвинула вазу на край стола. — Ой, я совсем забыла тебе сказать! Мы с Николашей вначале ходили в кино. А там показывали… В общем, ерунду всякую, но пили там… представляешь — кололоковый лимонад! Бред, а не название!

— Что пили?

— Лимонад! По названию кололоковый!

Отец спрятал от дочери глаза.

— И на такую ерунду тебя водил твой Николаша?

— Вот! Такой ты! Придираешься к парню! И вовсе он не мой! Просто хороший парень из нашей группы. Пригласил на праздник…

— Кто! Кто и кого пригласил на праздник? Почему он сразу пришел к нам в дом? Что за манеры?

— Когда люди приходят в дом первый раз, то это всегда — сразу! Понимаешь?

— Ты раньше о нем не говорила, ты раньше с ним не встречалась. И вот — нате вам! Пришел в чужой дом, откусил печенье и нате вам — увел дочку праздновать! А я? Я что тут — для мебели выставлен? Он, — если его воспитали как мужчину, — должен был спросить у меня разрешения пойти с тобой гулять! Если он мужчина, конечно. И если бы он так сделал, я бы его зауважал. Как мужчину. И отпустил бы тебя со спокойной совестью. Знал бы, что дочку никто не обидит. А ты… Даже чай не допила как следует. Смешно смотреть было на тебя!

— Ну, что ты, папка, придираешься! Он — не доел, я — не допила! Какие-то мелкие темы для разговора выбрал! Давай лучше пить вино, а то оно вкусное, а мы его не пьем! Давай чокнемся… С праздником тебя!

— С праздником, доченька.

— Ты в таких случаях меня всегда целовал.

— Ну, подойди. Я поцелую.

Лика подошла к отцу с бокалом в руке. Они опять чокнулись, и отец чмокнул ее в щечку.

— Нет, так не пойдет. Ты всегда нежно меня целовал.

Отец встал и поцеловал Лику в губки. Потом они пили вино и наслаждались закусками. Лика включила телевизор. Там пела Тамара Миансарова «Солнечный круг, небо вокруг»…

Уже за чаем, когда отец несколько успокоился, он, сложив руки на груди, стал внимательно смотреть на дочь.

— Что это ты так меня разглядываешь, а?

— Да вот смотрю я на тебя и не знаю, что мне с тобой делать, дочь.

— В каком смысле?

— А в таком. — Он смотрел на нее исподлобья. Внимательно смотрел. — Красивая ты у меня. И умная… И что мне с тобой делать — ума не приложу. Я и не заметил, как ты у меня повзрослела… Уже и кавалер объявился.

Лика рассмеялась.

— Ты что смеешься?

— Да так, вспомнила одну чепуху. Помнишь, у Бабеля в рассказе: «Выросла Баська, на травку просится!» Ты, наверное, тоже так подумал про меня.

Отец грустно усмехнулся.

— Что-то в этом роде. Но не так натуралистично.

— Ты, папик, у меня самый нежный и внимательный человек на свете. На всем свете. За Николашу на меня не обижайся… В том смысле, что он так вот к нам нагрянул. Просто так случайно все вышло… Но ты должен все знать, и я тебе говорю: он мне нравится… Я не знаю, что там и как у нас получится, но я сказала то, что сказала. Вот. А теперь пошли спать. Поздно уже, и устала я.

* * *

…Чтобы хоть что-то делать, Борис Иванович вышел на веранду, накинув телогрейку. На улице было морозно. Полная тишина говорила о глубокой ночи. Постояв, решил обойти дом. Свое жилище Борис Иванович фактически отстроил сам, купив первоначально утлую хибару. Пристроил фактически еще такой же дом. Потом открытую веранду, изгородь. Посадил несколько деревьев. Огород заводить не стал. Сделал открытую лужайку для доченьки — чтобы играть было где. Все основные строительные работы планировал на лето. Лику на это время брали к себе соседи, Петрович и Титовна. Они предложили, а Борис Иванович молча согласился. У них в доме ей было весело — детвора с Ликой возилась, как с куклой, так что всем было хорошо.

Титовна была женщиной необъятных размеров — толстая, с огромным бюстом. За это соседи, насмешничая, называли ее «Титьковной». Она в ответ смеялась и не обижалась. Петрович, ее муж, говорил про жену более конкретно: «Полна пазуха цицeк и беремя сраки».

Под вечер Лика опять попадала в тихое царство отца. Отец, конечно же, очень уставал, но еда всегда была в доме в достаточном количестве, и дочка была сыта и ухожена. Это Борис Иванович ставил во главу угла.

А однажды, когда Борис Иванович вернулся домой с работы позже обычного, через забор его окликнул Петрович.

— Слухай, Борис! Тут без тебя такое былo! Такое!..

— Да что стряслось-то! Не томи, Петрович!

— Да музыка была — вот шо!

— Какая музыка, Петрович, у нас только проигрыватель, да и его Лика заводит нечасто! И пластинок у нас не так много, да и …

— Слухай до мене, Борис! Тут надысь к твоей дочке приходила целая компания, друзья — думаю так. И девчата, и парни — человек восемь…

— Шесть! Шесть человек было всего! Не сбивай с толку Бориса! — Это в разговор встряла Титовна.

— Та ты мене не сбивай! Ну, че ты хстрянула?! Так, Борис, они усе у галстуках, а один с гармошкою!..

— С аккордеоном!..

— Фут-ты, бисова баба! Не хстрявай, колы мужики гуторять! Так, Борис! Они таку музыку у твоей калитки устроилы! Так вся улыця збежалася! Ось, концерт був! А тот, шо на гармошке играв, тот, поди, за твоею кралею ухважер. Ей все зпивал! Та так красиво зпивал! Она значалу из-за клитки смотрела, а потом вместе з ными вийшла. С гармонистом под ручку… Мыкола!.. Да, Мыкола его звать. Так его усе кликали. Хорошая такая компания! Молодые уси! Таки гарни!

— Николай! Николай его звать, хохол ты неразумный! Красивый парень такой, ой красивый! А голос — чисто соловей!

— Нехай будет так. Николай, так Николай! Усе равно!

Борис Иванович вошел в дом и — туча тучей — принялся строить домыслы о том, куда и с кем именно могла уйти Лика из дому. Да так шумно, с неизвестной ему компанией, что все соседи уже знают! Это же неприлично! Соседи говорят такое!.. А он ничего не знает. Все же нашелся мужества спросить себя: а что, собственно, «такое»? Ответа, однако, не нашел. Но больше в тот момент его мучило полное незнание того, что было известно всей улице.

И это вспомнилось.

…Дом был в порядке. Обходя его вокруг, Борис Иванович заодно отгреб снег от стен, работая большой деревянной лопатой. Снег был сухой, еще не слежавшийся, и издавал при бросании свистящий звук. Закончив работу, он остановился, снял рукавицы, приподнял шапку, чтобы пар от головы отошел легче. Осмотрел крышу. С ее краев кое-где свисали тонкие сосульки.

Однажды с Ликой они поднялись на чердак. Это после того, как она спросила отца: «А что там?» На чердаке было сухо и пыльно. Застоявшийся воздух хранил какую-то особую тишину и тайну. Там Лика впервые увидела громадные кисеи паутины, которых испугалась. Она прижалась к отцу, обхватив ручонками его ноги. Долго присматриваясь, поворачивая головку, заключила: «Здесь, наверное, сказки живут. Здесь как на картинке в книге».

Покончив со снегом, и воротившись в дом, Борис Иванович растопил печь и, не снимая телогрейки, примостился у чугунной дверки на маленькой табуреточке. Сквозь щели видно было, как огонь разводил внутри устья свои пляски. Дрова потрескивали, бесполезно сопротивляясь горению.

А было уже какое-то там января. Борис Иванович мог напрячься и вспомнить число, но ленился, не хотелось ему этого делать. Он ощущал сладость от своей душевной болезни. Ему хотелось умереть. Вот здесь, у печки. Забыться, уснуть и не проснуться. И чтобы потом душа его могла со стороны смотреть, как дочь будет плакать над телом, как будут сокрушаться по нему, «ушедшему так рано», соседи, сослуживцы и, возможно, сам Николаша. На кладбище Николаша непременно должен будет стоять в стороне, ему должно быть стыдно за то, что «такой человек!» ушел из жизни по его, Николаши, вине. А потом гроб опустят в яму и станут забрасывать землей. И тут Николаша проявит особую прыть. Он выхватит из рук могильщика самую большую лопату и станет ею работать заметно лучше и проворнее других. И все будут показывать в его, Николаши, сторону, говоря, что вот, мол, какой хороший человек, этот Николаша, как он помогает Лике избавиться от отца… А его душе, витающей над могилой, будет все очень хорошо видно. Как в кино, на первом ряду, и никто ничего не загораживает.

…Борис Иванович очнулся от дремы под действием какого-то знакомого и неприятного звука. Этот звук раздавался с улицы: «МО-ло-ко-оооо!.. МО-ло-ко-оооо!» Как будто кто-то не произносил, а играл это слово на пиле, проделывая этой самой пилой, волнообразные движения. А она, пила, издеваясь над слушателями, исключительно мерзко и отвратительно искажала такое родное и полезное слово.

«Значит, уже восемь утра». Это молочница Галина. Она каждый день привозит молоко из села Маловодное на поезде. Проходя по их улице, тянет за собой небольшую тележку, нагруженную фляжками и бутылками. Чтобы все узнавали, что приехала именно она, ей придумалось именно так — голосом — оповещать о себе. Такая вот придумщица.

Борис Иванович по привычке взял трехлитровую банку и направился к двери. Но остановился: «Зачем мне, одному, — три литра?..» — Взял литровую банку… «Галина начнет расспрашивать, что да почему… Нет, возьму три литра. Сделаю творог… А вдруг вернется Ликочка, а молока в доме не будет. А она так его любит». За молоком Борис Иванович вовсе не пошел. Из-за калитки несколько раз раздалось знакомое: «Иваныч!.. Иваныч!..» Но он не вышел.

Уже потом, когда Борис Иванович вышел к калитке проверить почтовый ящик, то обнаружил стоящую у заборчика трехлитровую банку, полную молока. Значительно позже он узнает, что за молоко уплатила Титовна, чтобы не беспокоить соседа понапрасну. И не стала докучать стуком в дверь.

«Ох, уж эти соседи… Во все то им нужно влазить… И все-то им нужно… Что бы я, однако, делал без них, без соседей…»

* * *

А соседи слышали, как последний раз ссорились отец и дочь. Как Лика кричала на отца, как отец отвечал на это. Поскольку они никак не могли представить, что подобное возможно в этом доме, то прислушались невольно.

— Мне надоели твои бесконечные уходы из дома!..

— А мне надоели твои бесконечные расспросы — где я и с кем я! Ты прекрасно знаешь, с кем я, и что со мной ничего дурного не случится!

— А что же твой бесподобный не удосуживается за тобой даже зайти домой?! Что — меня боится?!!

— Возможно, что это так!.. Только я сама назначаю место нашей встречи вне моего родного дома! Заметь это! Чтобы вас, папенька, освободить от лишних переживаний! От того, чтобы, не дай Бог, вы не заметили, как он что-то лишнее проглотил, если мне, как хозяйке, придется его угостить! Все!!! Мне все это давно надоело! На-до-е-ло! Слышите, папаша?!

— Ты как меня называешь! Кто тебе так позволил меня называть?

— Извините, Борис Иванович, погорячилась я! Буду вас теперь не иначе, как по имени-отчеству называть! Кстати, сегодня, Борис Иванович, тридцать первое декабря, и я, естественно, пойду к своим друзьям встречать Новый год! Так что ВЫ имейте это в виду на всякий случай! — Она особенно подчеркнула это «Вы». — А теперь будьте любезны, оставьте меня в покое и прекратите ваши истерики. Я на празднике не желаю выглядеть как побитая собака!

Лика хлопнула дверью, закрывшись в своей комнате. Борис Иванович надел пальто, нахлобучил новую шапку, что на собачьем меху, прихватил авоську и пошел за хлебом. Смеркалось рано, и он вдруг заметил, что идет в самый дальний магазин вместо того, чтобы купить хлеб рядом с домом. Иногда с дочкой, гуляя, они ходили туда, и он объяснял ей, что там, возможно, завезли хлебушек посвежее. На самом деле он просто увеличивал время прогулки. Однажды они с ней вышли из гастронома, а напротив него, в газоне, стояло большое сооружение — некое подобие гигантского атома. Это напротив академии наук. Лика, еще маленькая, спросила отца: «Это что — памятник атому?» Борис Иванович улыбнулся воспоминанию… Кое-где уже зажглись лампочки на столбах. Свет от них исходил желтый и неуютный. Тошнило от такого света. Ходил он долго, чувствовал, что прогулка его успокаивала. По дороге купил тортик и апельсины. «С дочкой помирюсь. Пусть эти гостинцы с собой возьмет, друзей обрадует». Борису Ивановичу стало полегче, и он почувствовал,

как, мирясь, он нежно поцелует доченьку свою милую!

Дома его ждала записка с чужой подписью «Лидия».

* * *

Четвертое января клонилось к вечеру, когда в дверь постучали.

«Лика! Лика!!! Но… она никогда не стучит. Входит сама.»

Он встал с табуреточки, что у печки, но дверь отворилась, и в комнату вошел Николаша… Николай.

— Зравствуйте, Борис Иванович. Простите, что так поздно, но просто времени другого не было. Я к вам. Можно?

Борис Иванович, почувствовав, что ему захотелось валериановых капель, молча пригласил Николая в комнату. Тот снял пальто, определил его на тесной вешалке. Догадавшись, что разговор будет не коротким, Борис Иванович поставил чайник на плиту.

— Давай, садись… Сейчас чайник быстро закипит. Чай пить будем.

— Спасибо. Может, чаю и не надо. Мне вам многое нужно сказать, а чай отвлекает от разговора.

— Говори… Где Лика?

— С ней все в порядке, она у меня дома.

Борис Иванович, опершись руками на край стола, уронил на плечи голову, что могло означать и как итог самого худшего, что он ожидал, и как знак согласия: мол, с этим все ясно — продолжай дальше.

— Да, она живет у нас. И домой не хочет идти. Она говорит, что сильно поругалась с вами…

— Что с ней?

— С ней?.. Да, в общем, все нормально… А!.. Вы в этом смысле… Да не волнуйтесь вы!.. — Николай смутился — я человек слишком порядочный, чтобы воспользоваться бедой девушки.

Борис Иванович поднял голову и с посмотрел на Николая.

— Я вам все объясню, Борис Иванович, только вы не волнуйтесь, ради Бога! Понимаете, мы живем с мамой…

— Так и мама все знает?..

— Да… Она все знает, и очень переживает за Лиду… за Лику, то есть. Она сама и предложила ей пожить у нас пока, и каждый день хотела сама придти к вам и поговорить. Но мы не хотели, чтобы делала это она, и вот, я сам решился. Верьте, я хотел придти раньше, но Лика не позволяла, говорила, что, если я пойду, то она и от нас сбежит, устроится на какой-нибудь завод, и будет жить в общежитии… Вот. Но ей так нельзя. Она у вас талантливая, ей нужно продолжать учиться. Чтобы потом в институт. Но я же видел, как она страдала все это время.

— Ну, а мама твоя — что?

— Мама… Понимаете… Наш отец… Ну, в общем, он нас бросил, когда мне было несколько месяцев, и мама… она мне сказала, что честь девушки нужно беречь, и что я должен поступить как настоящий мужчина… Да не слушайте вы меня, Борис Иванович!.. Совсем не то я говорю!.. Нет, мама на самом деле так мне и сказала, но я на нее даже рассердился! Так и сказал, что я сам все это знаю лучше других, потому как видел, что все эти годы, пока я рос, мать продолжала плакать и любить отца. Мне хорошо известно на примере мамы, что такое — поступить бесчестно. А отец — тот… но не будем о нем.

— Говори, Николай, говори!

— Вот. Так мама уступила Лике свою комнату. Она там спала, а мы с мамой спали вместе, на раскладном диване. На моем. Так что вы не волнуйтесь за нравственную сторону. Тут у нас все в порядке. Вы только должны знать, что любовь еще бывает!.. бывает чистой. Совсем чистой. А у нас… с вашей Ликой любовь. Мы любим друг друга… И это вы тоже должны знать.

— Послушай, сынок!.. — Борис Иванович положил свою ладонь на его руку и крепко сжал. — А ведь ты… молоток! Мо-ло-ток! Буду честен: не ожидал узнать тебя таким. Ты знаешь… я рад, что ошибался!

— Понимаете, Борис Иванович, сейчас дело не во мне. Лика очень вас любит и страшно переживает, что убежала из дома. Вы для нее… нет, не свет в окошке, это мелко… Да вы для нее — солнце! Поверьте, я не прибавляю! Я чувствую! И если б я этого не почувствовал, я бы, честное слово, не пришел бы к вам. И мама моя с ней очень подружилась за эти дни. Да хорошо все, Борис Иванович!

— А что же… доченька моя… сама не пришла? Побоялась?

— Да, побоялась. Но она пришла. Она тут, на веранде стоит, стесняется.

— Как!!! Стоит на морозе!? Моя доченька! Да как ты позволил! Немедленно веди ее, жених ты эдакий! Лика! Ли-ка-а-а-а!

Лика ворвалась в комнату и бросилась к отцу как путешественник, бредущий по пустыне бросается в прохладные воды озера. Они долго стояли, обнявшись. Гладили друг друга и произносили слова, забытые ровно на четыре дня. «Папка!..». — «Ликочка!.. Доченька!..» Лика смотрела в его лицо, гладила по колючей щетине на щеках и, сморщив прелестные губки свои, «журчала» на отца: «Не брился без меня, негодник такой! Запустил себя без доченьки, родненький ты мой… Папенька… Миленький… Ты простишь меня и на этот уж раз?» — «А ты хоть вспоминала про отца-то своего?» — «Я тосковала без тебя, папка, родненький ты мой!» И она целовала такое колючее и такое родное лицо.

— Борис Иванович! А чайник-то! Чайник весь выкипел! Пустой совсем! Как есть — выкипел! — Николай какой-то тряпкой держал почерневший чайник под краном, ополаскивая его и наполняя свежей, чистой водой.

— Это он не выкипел! Это он весь пар выпустил! В нем была старая вода! Наливай новую — попробуем ее на вкус! Вот так, Николаша!.. Николушка! — Он обернулся к Лике, такой сияющий, каким себя не чувствовал давно. — Доченька! Накрывай на стол, а я пойду, побреюсь. Надо обновляться!